Я прочитал в газете - Афиногенов пропал. Старик, вышел из дома  и исчез. В центре города,  днем.  В соседнем корпусе жил, оказывается. Не один - дочь с семьей, телефон, приличная квартира. Я знаю этот дом - богатый кооператив. Может, псих, или маразматик, вышел и не знает, куда идти, как вернуться?.. Нет, по лицу не похоже, очень культурное лицо. Карточка плохая, но все равно видно, что разум при нем. 
   - Ему неплохо жилось, - соседка докладывает, она всех знает, - своя комната, все его ублажали.  А он проявил неблагодарность - удрал.  Куда в городе идти?.. 
   Вот и я не знаю. Вечером выйдешь, хочется куда-нибудь, а станешь перебирать... к этим - нет,  к тем - ни в коем случае... и  так добираешься до конца списка. У каждого есть такой списочек, и все укорачивается он, укорачивается... Вечером заглянул к приятелю - он лежит. 
   - Гулял, - говорит, - споткнулся, и вывих.  Хромаю теперь.  Нога распухла в щиколотке, туфля не налезает. 
    Он в отпуск собирался. Уже август, кончается лето, а мы еще здесь. Все выбираем, куда поехать, продлить наше короткое тепло. Так ждешь этого лета, а оно пробегает в один миг. И ехать-то куда?.. Приятель думает об отпуске с весны, и даже зимой мечтает, слушает прогнозы погоды и выбирает самые лучшие места. Время идет, прогнозы меняются, в лучших местах холодно и идут дожди. Он выбирает новые места, но и там погода не держится. Она теперь везде обманчива, не уследишь. Да и ехать-то некуда. Что там хорошего, все давно известно. Раньше мы ходили в горы, а теперь возраст, ходить трудней. Да еще этот вывих... Он лежит, больной сустав на подушке, и размышляет: 
   - Куда же деться...   чертова нога,   недельку придется поваляться?.. - он смотрит вопросительно. 
   Я киваю: - Через неделю будешь в порядке. 
   - Но куда... - он вздыхает, - вот Афиногенов,  смотри, вышел и пошел. В больницах- моргах нет, значит, гуляет. 
   - Ну,  Афиногенов... Нет, я так не могу. 
   - А может псих? 
   - Нормальный, говорят. Рядом со мной жил. Жаль, не знал про его план, расспросил бы... 
   - Что он, дурак?  ничего бы не сказал. Представляешь, вышел и пошел... 
   - На попутках, что ли?.. Недели две уже... или три? 
   - Счастливец... Вот чертова нога - болит. 
   Мы живем здесь давно, сначала нравилось, потом нет, а дальше привыкли - тихо, уютно,  другого такого  места не найти. Да и ехать некуда. Там, где нас нет, только хуже. Афиногенов дурак, куда поперся... 
   - Поправляйся, - говорю, и поворачиваюсь к двери. 
   - Через неделю исчезнуть надо,  иначе отпуск  пропадет. Куда же отправиться?.. 
   - Может, в Крым? 
   - Там еще жарко для меня. 
   - Тогда в Прибалтику. 
   - Сыровато уже, с моими-то суставами. 
   - Украина не подойдет? 
   - Говорят, дожди... 
   - Через неделю неизвестно, что будет. 
   - Лучше не будет, осень на носу . Так что Афиногенов?  Взял да пошел?.. 
 
  

    Р А З Н Ы Е   Л Ю Д И 

   Все люди - разные. Очень глубокомысленный вывод,  и чувства вызывает разные, от восторга до полного отчаяния. Насчет восторга не уверен, а вот про отчаяние могу рассказать. Вчера долго не мог успокоиться, а ведь ничего в сущности не произошло. Просто вышел из дома погулять с собакой. Правда, с настроением - никого не встречать. Опасно, уж слишком все разные... Взял собаку и пошел. Собаки тоже разные, но это не раздражает. Ничего еще не произошло,   просто сгустилось вот такое состояние. Не могу сказать, что отчаяние, но и не восторг, уж точно... Иду, никого встречать не хочу,  крадусь задворками. Только бы до кустов доползти, собаке для дела, мне для безопасности... 
   И вдруг меня окликают,  громким басом, через улицу.  Это мой начальник.  Он хороший человек, но слишком  мы разные с ним, разные... Удрать уже невозможно. С ним жена и какой-то тип в белом костюме. Я  вырос в бедной семье,  и знаю, что в такой одежде нормальный человек  не пойдет. Жену начальника я тоже знаю  и говорить о ней не хочу. Она человек неплохой, но совсем другой, что тут объяснять. Начальник объявляет, указывая на человека в белом: 
   - Перед  вами  лауреат и автор многих книг  по египетской культуре. 
   Автор ничуть не смутился, кивнул и продолжает смотреть в пространство. Видно, привык, чтобы его называли как следует. 
   - А как ваше творчество? - это жена начальника обращается ко мне. Добрым голосом - ну, что вы там еще натворили?.. и с тонким намеком лауреату - и у нас не совсем захолустье, тоже люди живут... Лауреат благосклонно двигает подбородком, то ли хочет что-то промолвить, то ли слюна в горле застряла. 
   - А, это ваша собачка... еще жива? - спрашивает  начальник  у собаки. 
   - Вот,  жива... - отвечаю за собаку. 
   - А что она умеет делать? - Это для него всегда важно, все должны что-то интересное уметь,  и собака тоже. 
   - Ничего особенного, - говорю, - вчера вот  ребенка укусила. 
    Тут просыпается из  величественного молчания искусствовед и с глубоким выражением изрекает: 
   - Собака  не должна кусать детей. 
   Он знает лучше собаки, что она должна. Шеф  и его жена молча обдумывают собачий поступок.  У шефа, наконец,       появляется выражение на лице, он выпячивает нижнюю губу, как всегда, перед важным заявлением... 
   - До свиданья, до свида... - бормочу я, и задом, задом в кусты, тащу через колючки собаку - и исчезаю. 
   Мы идем по весенней травке, делаем дела и постепенно забываем, забываем... 
А они?..  Идут, наверное, и говорят: 
   - Ну,  и тип... и собака у него, пожалуй,  бешеная. 
   Все-таки удивительные существа, все разные. 
 

   П Л Ы В Е М  ! 

   У нас в ванной что-то испортилось. С виду все в порядке, но соседи жалуются - на них вода течет. Сначала капала, а потом струйкой начала течь. С потолка у них. Пришел сантехник, долго искал причину, наконец, нашел. 
   - У вас, - говорит, - вода вытекает из обвязки, надо новую ставить. 
   Обвязка - это небольшая трубочка, которая воду отводит из ванной в большую трубу, и вот она прохудилась. Не труба, конечно, а обвязка. Большую трубу чинить - большое дело, а обвязку сантехник вывинтил и положил в карман. 
   - Пока новой нет, ванной не пользуйтесь. 
   И ушел. Мы не пользуемся  месяц, второй пошел, а обвязки нет. Встретил сантехника, он говорит: 
   - Мастер обвязку ищет. Он живет в вашем доме,  зайди, может что-нибудь посоветует. 
   Мастер хмурится: 
   - Пока нигде нет, но я ищу и буду искать. Пока не найду. 
   В ванной дырка, в глубине вода поблескивает, но это в большой трубе, а до нее должна быть обвязка.  Я говорю сантехнику: 
   - Давай, вкрутим старую, сосед потерпит, он долго терпел. 
   - Нет, - сантехник вздыхает, - раз уж дело вскрылось, мы не можем так поступить. Надо искать. 
   Я тоже считаю, что надо. И мастер так думает: 
   - Вот если б ты жил на первом этаже... - размышляет он, - мы бы воду прямо в подвал спускали, пусть себе в землю всасывается. 
   Сантехник не согласен: 
   - Не всосется, и дом может запросто поплыть,  если каждый день будешь мыться. 
    - А что?.. Пусть себе плывет, - говорю.  - Может, уплывет куда-нибудь подальше. Никакой обвязки тогда не надо. 
   Мастер подумал  и говорит: 
   - А что?..  Вы мне  надоели со своими обвязками  вот так...  Я с вами заодно поплыву. 
   Жильцы на пятом против - не хотим уплывать!  Им говорят: 
    - Чудаки... никогда течь не будет! 
    - Если никогда, то запросто поплывем. 
   Тут же явились сварщики с толстой трубой, проделали в ванной большую дырку и запросто наладили водоспуск прямо в подвал. Все очень просто решилось - обвязки нет, зато толстая труба есть, сварщики при деле, и дело сделалось без громких слов и обещаний. 
   Но вот пришел главный инженер, осмотрел работу, головой качает: 
   - Чересчур быстро вода уходит, не поплывете. 
   Как же так, в наш дом уже народу набилось - ой-ей-ей - и не поплывем?.. 
   Мастер спорит,   сантехник  тоже  теперь за нас,  но инженер, он с образованием все же,  доказал: 
   - Чтобы поплыть, надо в подвале пол зацементировать. 
   Бросили на это бригаду, и цемент нашелся, работали день и ночь - сделали! Теперь обяза-а-тельно поплывем. И тут встречаю соседа, он в панике: 
   - Как  же плыть, если нет гудка?.. Просто неприлично. 
   Решили посоветоваться с сантехником. Тот подумал,  и говорит: 
   - Нет, ребята, без гудка дело не пойдет, я  вам категорически не советую. 
   Пошли к мастеру. Тот подумал,  и согласился: 
   - Без гудка неправильно будет. 
   Отправились  к инженеру.  Тот подумал -  и решил: 
   - Тут двух мнений быть не может, будем ставить  гудок. Надо только с начальником согласовать. 
    Начальник выслушал  и даже удивился: 
    - Что вы, для гудка крутой пар нужен,  иначе звука не будет. Надо с народом  посоветоваться. 
    Собрался народ, думали-думали, и решили - пора котельную перестраивать, чтобы давала крутой и чистый пар. Дело сложное,  вызвали консультанта. 
   - Что вы, - тот говорит, - у вас ни одна батарея не выдержит, надо менять, ясней ясного. 
   К тому времени наступило лето, самое время отопление ремонтировать. Батареи сменили,  и трубы тоже пришлось, иначе технически неграмотное решение. К Рождеству управились. И тут встречаю сантехника,  бежит, радостный: 
   - Завтра пар даем, так что плывете, ребята! 
   Пошарил в кармане: 
   - Я тебе, вот, обвязку раздобыл, она у  меня в ящике валялась. 
   Я взял, конечно, на всякий случай. Но к чему  мне обвязка?.. Завтра - плывем! 
 

   П И В О   В Р Е Д Н О 

   Я присел на скамеечку у  пивного ларька.  Жара одолела. Рядом сидели двое. Седой с красным лицом и молодой красавец с длинными волосами. 
   - Человека не переделаешь, - задумчиво говорил седой. - Вот я... может, еще лет пять протяну, а,  может, сейчас  здесь и  кончусь. 
   Он не хотел переделываться,  и смерть около пива воспринимал как справедливую. Молодой говорил о будущей жизни: 
   - В нас ген сидит, запрещает вечную жизнь. Я читал. Надо снять запрет  и будешь бессмертен...  как микроб. 
   - Не-е,  у меня на вечную нет надежды. 
   - Попробуй, все можно перестроить... Вот как ты дышишь?.. 
   - Со свистом дышу. Я, брат, сейчас развалюсь на запчасти, если пива не выпью - лягу и не встану. 
   - Погоди, вот ген уберут... 
   К ним медленно приближался третий, неопределенных лет мужчина в домашних тапочках и вытянутых на коленях спортивных штанах. Его тень легла на скамейку. Молодой удивился: 
   - Ты чего?.. 
   - Вот... 
   Новый мужчина протянул руку. Между пальцев покачивалась металлического цвета крохотная рыбонька с изумленным глазом. Человек вышел из дома к людям, обглодать рыбку втроем. 
   - Пока твой ген загнется, пива не станет... - седой потянул длинноволосого к ларьку. Они ушли, не ответив на призыв третьего человека. Тот сел на скамейку, покосился на меня  и задумчиво сказал: 
   - Настоящий русский человек... ничего ему не надо,  даже чужого... 
   Рыбка подрагивала в обиженных пальцах: 
   - А этот - жить долго хочет... Для чего?  Зачем люди, а?.. 
    Я не знал. 
    - Чтобы  пространство не пустовало. Иначе снова  придут эти... динозавры,  или микроб, бешеный, которому смерть нипочем. 
   От очереди отделился мужчина в коротковатых брюках и голубой рубашке, живот ходил мячом над широкой пряжкой с морским якорем. 
   - Виктор, привет! Ты чего прохлаждаешься, неси  красавицу,  люди по закуске соскучились! 
   Мой собеседник просиял,  рыбка подмигнула мне белесым глазком... 
   Я шел и думал, а это в такую жару даже вредно. 
 

   Ч У Т Ь   Н Е   В Л И П Л И 

   Мы с Вовиком получили первую стипендию  и решили отметить событие. Только приехали учиться, месяц в колхозе - и осень, темные вечера, лекции каждый день,  до экзаменов далеко... Затосковали,  делать как-то нечего,  хотя работы много. Никого не знаем,  по вечерам сидим в общежитии. Деньги вот получили. 
   - Надо отметить, - он говорит. 
   Я тоже считаю - надо. Купили две бутылки вина, крепленого, выпили на общей кухне  у окна  и снова делать нечего. 
   - Пойдем, погуляем у реки, - он предлагает. 
   И я считаю, погулять нам не мешает, все-таки событие, первая стипендия. И пошли. 
   У реки скамейки, у самой воды, рядом пловучий ресторан, музыка, свет и пахнет шашлыком. Но туда никаких денег не хватит, да и не привыкли ходить в такие места. Прошли немного по берегу, видим, на скамейке два мужичка,  и две девушки с ними  или женщины. Мужчины пьяные, но ведут себя нормально, пристают потихоньку.  Мы сели с краю. 
   Они говорят: 
   - Вы что?.. 
    Мы им: 
   - Ничего, отдохнем минутку  и дальше. 
   Один говорит: 
   - Давай, мы вам отдадим этих, они согласны,  а  вы нам на бутылку, нет, две... 
    Я думаю, пора вспомнить, что мы выпили две бутылки и немного опьянели. 
   Вовик  говорит: 
   - А что...  сколько у тебя с собой? 
   Я говорю: 
   - Все тридцать... 
   Он мне шепчет: 
   - Давай рублей штук пять, у меня блокнот, я под деньги бумагу подложу, они не заметят, темно. 
   Я вытащил несколько рублей, подложили листочки из блокнота, получилась толстая  пачка. 
   - Ну, что? - они говорят. 
   Мы им пачку, они схватили, ничего не заметив,  и  уходят, держась друг за друга, к  ресторану. Там у  трапа, говорят, всегда есть, даже среди ночи. И с девушками не попрощались, продали и исчезли. А те сидят молча, в темноте не видно,  какие они, только заметно, что не мужчины. 
   - Теперь они наши, - говорю Вовику, - пусть с этого края будет моя, она потолще. Ты худых любишь, вот и бери ту, что в платке. 
   - Ты не думай, - он говорит, - как придем домой,  я тебе два рубля отдам. 
   Мы сели, придвинулись поближе к ним и завели разговор. А они молчат. Тогда я решил обнять свою, руку  положил на спину. А она как толкнет меня, я даже слетел со скамейки. Вскарабкался обратно  и говорю: 
   - Так не договаривались, нам сказали, что вы согласны. 
   Вовик тоже хотел свою обхватить, ту, что худей, а она ему локтем в бок. Он, правда, не упал, но остался недоволен. 
   - Вы что?.. 
   Они ничего не отвечают, только толкаются. 
   В ресторане огни погасли, у них вечер при свечах. На скамейке стало совсем темно, и трудно завести разговор. Чувствую, все идет не так, как договорились. Вовик тоже считает, тут что-то неладно: 
   - Зачем рубли давали, хорошо еще, что догадались бумаги подложить. 
   А эти сидят и молчат,  и только сильно толкаются. Я уже два раза со скамейки слетел, правда, не больно, но все же обидно - за что платили? Пусть не совсем честно, но какие-то рубли ведь уплыли, а толку... И даже разговора нет - молчат  и толкаются. 
   Вовик говорит: 
    - Надо бы посветить, узнать, почему они молчат. Что вы из себя строите? - спрашивает у них, - мы ведь договорились... 
   А те снова толкаются, и не уходят тоже,  так что непонятно все. 
   Тут по реке проплывает кораблик, у него бортовые огни, и он нас медленно освещает. И я вижу - моя девушка не девушка, и не женщина, а старуха лет шестидесяти, а может и больше, она сильно пьяна, только икает и толкается. И Вовик говорит - " старуха... тощая..." Не такая старая, может,  дочь моей старухи, лет пятидесяти, и тоже сильно-сильно пьяна. Сидит и спит, проснется, толкнет локтем и снова спит, и даже не знает, как мы договорились. 
   - Это обман, - я говорю, - мы так не договаривались. Жулики это, подсунули нам  пьяных старух. 
   И мы понимаем, хотя еще слегка пьяны, что попали в плохую компанию. Сейчас эти жулики вернутся, у  них на водку не хватит. Пусть сначала они нас  надули, а потом - мы их,  это нам так не пройдет. 
   Я отодвинулся от своей, она всем телом падает на скамейку и храпит в полный голос. И Вовик протрезвел, встал,  и мы потихоньку двинулись подальше, скорей, потом побежали. Слышим, сзади крик. Кто-то бежал, ругался, а, может, показалось... 
   Выбрались на улицы, где народ,  и не спеша двинулись в общежитие. Туман в голове совсем рассеялся, я говорю: 
   - Чуть не влипли, очень опасно жулика обмануть. 
   Он согласился  и говорит: 
    - Хорошо еще, что бумагу подложили, а то плакала бы стипендия. 
 

   А   Т Ы   Г О В О Р И Ш Ь ... 

   Мы с Вовиком свалились на свои кровати, на панцырные сетки, -  устали за день, как две собаки, - и уже спим, как вдруг грохот в коридоре. И шуршание, будто волочат что-то тяжелое по линолеуму к нашей двери. От толчка дверь распахивается и вваливается Эдик, наш третий жилец, его к нам недавно подселили. Мы на первом курсе, он на третьем, вернулся из академического. Прежнее его место занято, и вот направили к нам. Временно, сказали, все равно скоро вылетит. Эдик борец классического стиля. "Самый непрактичный вид спорта, - говорит, - теперь дерутся ногами, а я - бросок через бедро;  пока я  бросок, он мне ногой - ого!.." Он неплохой малый, но есть одна слабость, вернее, сразу три - любит выпить, тут же находит женщину и тащит к нам, больше ему некуда. 
-    Вы спите, ребята, - он говорит, - я тихо... 
   Но спать трудно. Мы объясняли ему. Трезвый он все понимает, а как выпьет, снова за свое. 
   И вот он тащит чье-то тело по полу и тяжело дышит. 
   - Вы спите, ребята, спите... - говорит, со стоном поднимает тело, как два мешка картошки, и броском через бедро кидает на кровать. 
   Панцырная сетка, известно, очень прочная кровать, но скрипит. Вслед  за падением и скрипом  мы слышим голос, то ли мужской, то ли женский, не разобрать. Голос заявляет: 
   - Ты меня не удовлетворишь... -  и сразу раздается сильный храп. 
   Эдик ложится и пытается удовлетворить, кровать раскачивается  и  звенит как многострунный инструмент. Но толку никакого, храп  не прекращается. 
   - Эдуард, послушай, - говорит Вовик, он очень чувствительный и тонкий, - может, достаточно, не буди человека. И мы заснем,  у нас с утра зачет. 
   - Вы извините, ребята, - отвечает Эдик, - я сейчас... 
   И продолжает, и продолжает... 
    - Давай, свет зажжем, - я предлагаю, - может, он успокоится?  У него самолюбие задето, ведь спит, и даже храпит. 
   - Неделикатно получится, - сомневается Вовик, - он может обидеться... 
   Эдик, наконец, со стоном истощается. Мы уже радуемся - будем спать, как вдруг храп прерывается, и снова тот же голос, не мужской и не женский: 
   - Ты меня все равно не удовлетворишь. 
   И снова этот человек засыпает. 
    - Эдуард,  успокойся, - говорю, - это провокация,  не стоит близко к сердцу принимать. 
   Но Эдик спортсмен высокого класса, ему  обязательно надо доказать. Он снова пытается - снова храп, скрип, стон... и опять голос: 
   - Ты меня никогда не удовлетворишь. 
   - Это уже слишком, - говорит Вовик, - это даже опасно для жизни. Я зажгу свет... - и шлепает босыми ногами к двери. 
   Зажигается свет. Спортсмен сидит на краю кровати, трусы зажал в кулаке и раскачивается как от зубной боли. А на панцырной сетке раскинулась здоровенная бабища в спортивных штанах. Больше на ней ничего нет, она храпит и губы сложила трубочкой, будто соску сосет. 
   - Ты как же это...  - изумленно спрашивает Вовик, - даже штаны с нее не снял... 
   - Зачем... - подумав, отвечает Эдик, - они дырявые. 
   - Откуда ты взял такую? - я спрашиваю. - Уж больно грязна... 
   - Отстань, - вяло говорит Эдик, - у меня тоска. 
   - Унеси ее, откуда принес, - прошу его, - у  нас  завтра зачет. 
   - Нельзя, - отвечает, - я ее из поезда взял. На перроне встретились, в буфете. Поезд с юга, остановка три минуты. У нее в вагоне муж, дети...  Потом она упала на угольную кучу... и кофточка разорвалась. 
   - А ты говоришь... - обращается ко мне Вовик, - вот что такое случай! Едет себе с Юга, с ней муж, детишки... выбегает на перрон на каком-то грязном полустанке купить молочка - и внезапно вспыхивает любовь. И все, все к черту!.. Завтра она выстирает кофточку, заштопает штаны, даст телеграмму - "отстала, целую, еду...",  сядет в поезд, молчаливая, едет,  встречается,  целует,  вроде все  по-старому, но какая-то трещинка в отношениях... 
   - Ты романтик, - я говорю, - лучше бы ее убрать, а то утром зачет... 
   - Не романтик, а дурак, - мрачно говорит Эдик. 
   Он стаскивает с кровати тело, взваливает на спину и уходит в коридор. 
   Мы долго не спим,  говорим о  случайности, о судьбе, о непредвиденных последствиях  наших самых искренних движений души и тела... 
   Возвращается Эдик, молча кидается на панцырную сетку и тут же засыпает. Утром он глядит в потолок, рассеян, хмур и раздражителен. Мы, наскоро позавтракав, уходим сдавать зачет. 
Возвращаемся вечером, в Эдикином углу голая панцырная сетка, исчез чемодан, что валялся под кроватью, нет книг на полочке у окна,  и куртки, и старых домашних тапочек... 
   - Уехал, что ли, - думает Вовик, - неужели с ней?.. Вот так и нашли друг друга?.. 
   - А  может он ее придушил где-нибудь и сбежал?.. 
   А может... Нет, это... Нет, то... Пьем чай с мармеладом, липким и вязким, спорим о случайности, о судьбе, о свободе, осознанная ли она необходимость, или выбор... ложимся на панцырные сетки, засыпаем... 
 

   Я   Н Е   С И О Н И С Т ... 

   Мой прапрадед, солдат русской армии Николая первого, еврей, отслужил свой срок, двадцать пять лет, и получил разрешение поселиться, где хочет. Он мог бы жить в Москве или даже Петербурге, но не захотел - приехал в маленький прибалтийский городок, привез жену из Орши, где родился, и жили его родители... Дальше я  вижу с возрастающей четкостью, а вот что раньше было? 
   Когда-то они, видимо, жили на Балканах, оттуда взялась фамилия, потом в Германии - вынесли язык, который я слышал с детства... А как попали в Европу? Были рассеяны после Иудейской войны?.. Не знаю... Цепь перемещений привела прапрадеда туда, где он вырастил своих детей. Они сто с лишним лет сидели на одном месте, казалось - все, кончились блуждания... Нет, ничуть! Не думая об этом, я продолжил их движение, сначала переместился в Петербург, который тогда назывался иначе, потом добрался до Москвы, не захотел в ней остановиться, поселился в маленьком подмосковном городке, привез жену из Прибалтики... потом, правда, развелся. И здесь застрял надолго... 
   Но это еще что! Братья моего отца продвинулись дальше - их сослали в Сибирь. Было это во время войны, я еще маленьким кульком  валялся на вагонной полке, а они уже шли... Им не понравилось в ссылке, и они решили выйти из России, пошли на юг.  Шли два брата,  один огромный,  рыжий, другой - маленький, черноволосый... В Киргизии маленький подхватил тиф, потерял сознание. Когда он пришел в себя,  в больнице, другого брата не было. С тех пор он исчез.   Ушел-таки  в Иран, как хотел? Или погиб на границе?..  Говорили, что он в Париже,  и жив сих пор...  Врут, я думаю, зачем ему Париж - он двинулся на юг, дальше, туда, где  все начиналось... 
   Я не сионист, но эта история завораживает  меня. Не так давно это было. Между мной и тем солдатом три человека, это пальцы одной руки, это лица. Мой брат большой и рыжий,   я - маленький, черноволосый... Я мог бы продвинуться дальше, одно время мне настойчиво предлагали. В первый раз вместе с отцом, в Сибирь, мне было лет десять, второй раз недавно. Но обошлось. Потом хотел сам выйти из России, но передумал. А дальше?  Не знаю, не знаю... 
 

   Д О Р О Ж К А 

   Много лет назад я жил в небольшом северном городке, в деревянном доме, который стоял в глубине двора. От дома к калитке вела прямая дорожка, и зимой ее каждый день расчищал один старик, он жил на  первом  этаже. Он  не был   дворником, получал пенсию и жил один. Настоящий дворник жил в соседнем доме и убирал только на улице, перед забором, и то иногда, и там постоянно нарастали сугробы. Зато дорожка во дворе всегда была чиста. 
Расчищающий дорожку старик появлялся в восемь утра, с метлой и широкой лопатой, обитой жестью. Он аккуратно выскабливал дорожку лопатой, а потом подметал метлой. Если падал снег, он выходил второй раз, после обеда, и возился до темноты. На дорожке были уложены большие квадратные плитки - серые и белые, и мы всегда видели их, когда шли по двору в светлое время дня. 
   Старик заканчивал свое дело и уходил.  Я смотрел на дорожку и не понимал старика. Я учился, мечтал об интересном деле  и не мог себе представить, что не сделаю ничего замечательного. Я мечтал стать большим ученым, не хитростью и не чудом, а своей работой. Я должен был сделаться лучше всех, поравняться с великими людьми. Мне казалось, что эти, великие, как бы собрались и живут вместе, и живые и умершие - они составляют особый круг людей. Заслужить общение с ними я хотел больше всего. Я хотел сделаться бессмертным... а пока учился, после лекций  до ночи  работал в лаборатории,  а утром снова бежал на лекции... 
   Иногда я возвращался пораньше, в сумерках - дорожка была расчищена, в окне старика горел теплый  уютный свет. В свободные дни я долго спал, потягиваясь, подходил к окну - и видел старика, неторопливо делающего свое нехитрое дело. Хоть пропустил бы день, неужели не надоедает?..  Но ему не надоедало. 
   Так  прошло несколько лет, и ничего в нашей жизни не менялось. Нет, у меня было много нового - я закончил учебу, стал работать, пробивался к настоящей науке... но во дворе все шло по-старому: старик попрежнему подметал дорожку, падал на нее новый снег, и он выходил еще и еще... 
   Как-то мне понадобилась пила, и я решил, что у старика она должна быть. Я постучал к нему, в первый раз. В маленькой передней стояла лопата, метла и большой жестяной совок для мусора. Старик сидел в глубоком кресле и читал. Он кивнул - пила в верхнем ящике, возьмите. Я взял пилу и уже хотел уйти, взглянул в окно - и увидел дорожку. 
   Этаж был низким, и дорожка показалась мне широкой дорогой, уходящей вдаль. Она была тщательно расчищена. Зачем он так старается каждый день, будто делает интересное и важное дело?.. Он увидел, что я смотрю, и говорит: 
   - Когда я был  маленьким, у нас в доме жил один старик, Кузьмич его звали. Он всегда убирал снег с дорожки, а потом обязательно подметал ее. Он это делал очень красиво, аккуратно, будто у себя дома пол подметал. И мне всегда хотелось иметь свой дом,  и дорожку перед ним, и подметать ее каждый день, как это Кузьмич делал.  Жизнь прошла... ни семьи, ни дома... а дорожка - вот она. 
   Он улыбнулся, а я ничего не мог сказать ему, попрощался и ушел к себе.  Я стоял  у окна и  смотрел на дорожку,   придавленный невидимой тяжестью... Постепенно темнело, и дорожка скрылась от меня. Я заснул за книгами, ночью проснулся - падал крупный снег.  Я  вспомнил про дорожку, как про живое существо, оставленное в темноте, на улице, без присмотра. Этот непонятный старик... ему придется  встать рано... 
   Я лег и уснул. Утром выглянул в окно - дорожка расчищена, по краям сугробы, а на ней только легкий иней,  и по нему еле заметные царапины - следы метлы. 
 
 

   С О В С Е М   Н Е   И Н Т Е Р Е С Н О 

   Я помню, как его привезли откуда-то и положили поперек большой кровати. Он был туго замотан в одеяло, а голова прикрыта пеленкой. Я отогнул уголок и увидел багровое лицо, которое было бы страшным,  если б не было таким маленьким. Все-таки в нем было что-то страшное,  может, его ненасытность, беспрестанные озабоченные и в то же время рассеянные движения, или то, что он, едва появившись, сразу  надежно укоренился в жизни, и всегда точно знал, что ему нужно... 
   - Все маленькие такие, - сказала мне мать. 
   - И я был таким?.. 
   Я подходил к зеркалу, смотрел на свои тонкие руки, бледное лицо с серыми глазами - и не верил. 
   Он рос и превратился в двухлетнего крепыша со складочками за запястьях, научился кричать еще громче, произносить самые необходимые ему слова, и вообще,  стал немного напоминать человека. Я уже ходил в школу  и снисходительно смотрел на его попытки очеловечиться... Потом он сильно похудел, стал быстро бегать, пошел в школу и почти пропал из виду. Иногда мы встречались за столом,  мы учились в разных сменах. Я уже кончал школу, у  меня были свои дела. 
   Когда я уехал из дома учиться   дальше, ему  было лет десять. В нем удивительным образом  исчезло все,  что возмущало меня - бесформенность,  пронзительный крик, беспорядочные движения,  полнота,  суетливость... он уже был человеком. 
   Потом я много лет не видел его. Я приезжал, он уезжал в лагеря и на каникулы, я переехал в другой город на работу - он ушел в армию, я уехал заграницу - он вернулся домой... Наконец, мы встретились. 
   Я увидел, что он стал совсем непонятным взрослым человеком. Все детское, что я знал в нем, и помнил, исчезло. Я его совсем не понимал. Он делал столько глупостей, что мне даже неудобно об этом говорить,  например,  он рано женился,  из-за этого бросил институт, пошел работать...  потом развелся, женился снова... 
   Через некоторое время я заметил, что делаю то же самое, он только опередил меня - я тоже женился, развелся, снова женился... Потом у нас были дети, потом еще что-то было... 
И все-таки я не мог понять его - зачем он столько пьет, почему ему нравятся маленькие тощие женщины... а он недоумевал, что я нахожу в больших и плотных, почему не пью, а только работаю, как бешеный... Он строил себе гаражи и дома, ремонтировал квартиры, он любил жизнь со всеми ее удовольствиями, голубой кафель, роскошные бани, пиво и копченую рыбку, как ее готовят у нас... Я удивлялся, почему он не стремится к высоким целям, не совершенствует себя, а только непрестанно говорит, все время оживлен, ходит животом вперед, кричит на всю улицу и всеми командует, постоянно окружен друзьями и собутыльниками, и жить один не может ни единого дня.  А его раздражала моя сосредоточенность, молчание, нелюдимость, серьезность, и он подозревал, что я не уважаю его... 
   Потом... потом он начал задумываться над жизнью, полысел с макушки, стал тише говорить,  и удивлялся,  когда женщины его бросали. Я же постепенно становился веселей, у меня появились увлечения, и то, что я сдерживал в себе, начало проявляться. Оказывается, я тоже любил поесть и выпить, и женщин, и тихие лунные ночи, и безлунные тоже, и свет, и тепло, и многое другое, а не только дело, которому служишь. Я тоже полысел, сначала со лба, потом с макушки, и обе лысины слились... стал полнеть и не мог удержаться от сладкого. Когда мы встречались, то спорили все реже. 
   Прошло еще время, и мы перестали раздражать друг друга. Люди вокруг менялись, приходили и уходили, и уже никто, кроме меня, не помнил его бесформенным кульком, что лежал поперек кровати. Да и того сероглазого мальчика никто не помнит. Я все чаще думал о том времени, когда мы жили дома, и он, оказывается, думал о том же, и о странной судьбе наших родителей... Еще немного, и мы сидели бы рядом, говорили тихо - " а помнишь?..", у нас бы появились новые темы - здоровье, болезни... и кто сколько мог выпить и съесть когда-то... 
   И тут он взял и умер, непонятно почему,  неизвестно зачем. Мы так ничего и не поняли друг в друге, хотя со многим смирились.  И это наше непонимание  осталось глубоким воспоминанием, чувством,  слилось с непониманием отца, матери, их судеб, с  непониманием всей жизни - и стало прошлым, которого нет - и которое живо, пока я жив. 
 

   В С Е   С Н О В А 

   Я проснулся и сразу вспомнил, что должен делать.  Вскочил и  побежал в  магазин. Там были разные краски, акварельные и  масляные,  дорогие и дешевые. Я выбрал самые дешевые.  В узкой  картонной  коробочке лежало шесть кирпичиков:  красный, желтый, синий, зеленый, коричневый. И, конечно, черный. Я всегда любил этот цвет, он все остальные в себя вобрал - и молчит... Принес коробочку, и кисть, запер дверь, сел за стол, а бумага у меня была. 
Мне было так интересно, что я даже забыл - ведь раньше не получалось. Особенно в детстве. Все рисовали помидор, в первом классе, а я сразу понял, что мне его никогда таким вот, живым, не изобразить... А недавно я был на Севере, и совсем случайно взял в руки цветные мелки... 
Мы сидели в лодке, передо мной был высокий берег - зеленое, синее, красное... и я случайно, можно сказать, от скуки. решил нарисовать все, что вижу. Оказалось просто и легко, будто всю жизнь только этим и занимался, и даже воздух, холодный и прозрачный, получился у меня. Я, конечно, все изменил, потому что некоторые пятна мне не понравились, и мелки совсем другого цвета, чем трава и земля, но все равно вышло отлично... На следующий день я уехал, а утром тут же побежал за красками, мелки были не мои, но это к  делу  не относится. 
   Я бежал домой с красками и думал. Я был уверен теперь, что получится. Вернее, что бы ни получилось, мне все равно понравится, я знал. Мне столько нужно нарисовать!  Ведь я много лет смотрел, видел, и  ничего не рисовал. Зато, оказывается, все запомнил. И вот сел за стол, взял кисточку... 
   Деревья, конечно! Я помню ту дорогу, это было давно, сумрак разливался постепенно, а впереди маячил огонек. Мы шли целый день, и, наконец, пришли... И другую дорогу помню - в горах, она упиралась в небо, с одной стороны обрыв, с другой фиолетовые цветы... Маленькие домишки - и река, она синяя, в окнах желтые огни, деревья, конечно, красные, небо почти черное... Потом желтый ослепительный свет из-под земли, синий асфальт, черные лужи - вход в метро... И еще - окно, за которым свет, занавески, цветок, он красный... 
   Я рисовал одну картинку за другой - вырывал листочки из детского альбома, и начинал новые картинки. Я смотрел на то, что сделал, и все, все нравилось мне. Никогда до этого мне не удавалось вот так - взяться за дело с самого начала и довести до конца. Я занимался интересными вещами, и трудными, но все время кто-то начинал раньше меня, умный и старше, потом другой, моложе и быстрей, выхватывал дело из моих рук, бежал дальше... "Чего же ты хочешь, - мне говорили, - настоящие дела бесконечны. Вот наука - каждый открывает кусочек истины, это прекрасно..." И печально, я думал, потому что не видно, что же я сделал сам, целиком, где же моя вещь, в  которой я, как в зеркале, был  бы отражен... 
   Кругом было тихо-тихо, я как будто оглох. А потом вдруг слышу странный звук, непонятно откуда. Оглянулся - и понял: это я дышу,  это мое дыхание в тишине. 
   Оказывается, я занимался не своим делом. Мне было интересно - в начале, а потом я стал уставать. Не потому, что больше не было сил, а просто не видел, что же я сделал своего - все кусочки, кусочки... Чего же ты хочешь, я думал, наука велика, как всякое настоящее дело, ты делаешь часть, другой свою, и так складывается общая картина, знание о мире, в котором живут все. Он для всех одинаков, этот мир, со своими законами, он был и будет, даже если мы исчезнем, думающие существа... 
   И тут я понял - с меня хватит, больше не хочу! Что-то я узнал об этом, общем для всех, мире, а теперь хочу свою жизнь понять. Она не часть, она - целое. Она совсем другой мир, по-другому устроена, в ней свои законы. В ней все личное,  и даже общее становится особенным, перестает принадлежать всем. Я родился, живу, и умру - сам, один, и значит, делаю свое единственное дело, и все в моей жизни тоже должно быть сделано мной, от начала и до конца. Ну, конечно, не каждый стол и стул, я главное имею в виду... А наука занимала все мое время, всю жизнь, мне некогда стало думать о себе, и выражать свои чувства на своем языке. Я чувствовал, что такой язык  есть. И теперь нашел его. В этих картинках все мое, вот главное. И значит, я буду рисовать, это и есть моя жизнь. 
   Все эти мысли были смутными, неясными, многие пришли позже, а тогда мной завладела одна большая радость - вот, что, оказывается, я могу. И все началось снова. Мне было тридцать семь лет.